Неточные совпадения
Стоя
в холодке вновь покрытой риги с необсыпавшимся еще пахучим листом лещинового решетника, прижатого к облупленным свежим осиновым слегам соломенной крыши, Левин глядел то сквозь открытые ворота,
в которых толклась и
играла сухая и горькая пыль молотьбы, на освещенную горячим солнцем траву гумна и свежую солому, только что вынесенную из сарая, то на пестроголовых белогрудых ласточек, с присвистом влетавших под крышу и, трепля крыльями, останавливавшихся
в просветах ворот, то на народ, копошившийся
в темной и пыльной риге, и думал странные мысли...
В минуту оделся он; вычернил усы, брови, надел на темя маленькую
темную шапочку, — и никто бы из самых близких к нему козаков не мог узнать его. По виду ему казалось не более тридцати пяти лет. Здоровый румянец
играл на его щеках, и самые рубцы придавали ему что-то повелительное. Одежда, убранная золотом, очень шла к нему.
Положимте, что так.
Блажен, кто верует, тепло ему на свете! —
Ах! боже мой! ужли я здесь опять,
В Москве! у вас! да как же вас узнать!
Где время то? где возраст тот невинный,
Когда, бывало,
в вечер длинный
Мы с вами явимся, исчезнем тут и там,
Играем и шумим по стульям и столам.
А тут ваш батюшка с мадамой, за пикетом;
Мы
в темном уголке, и кажется, что
в этом!
Вы помните? вздрогнём, что скрипнет столик,
дверь…
Рядом с коляской, обгоняя ее со стороны Бердникова, шагала,
играя удилами, танцуя, небольшая белая лошадь, с пышной, длинной, почти до копыт, гривой; ее запрягли
в игрушечную коробку на двух высоких колесах, покрытую сияющим лаком цвета сирени;
в коробке сидела, туго натянув белые вожжи, маленькая пышная смуглолицая женщина с
темными глазами и ярко накрашенным ртом.
Туробоев, холодненький, чистенький и вежливый, тоже смотрел на Клима, прищуривая
темные, неласковые глаза, — смотрел вызывающе. Его слишком красивое лицо особенно сердито морщилось, когда Клим подходил к Лидии, но девочка разговаривала с Климом небрежно, торопливо, притопывая ногами и глядя
в ту сторону, где Игорь. Она все более плотно срасталась с Туробоевым, ходили они взявшись за руки; Климу казалось, что, даже увлекаясь игрою, они
играют друг для друга, не видя, не чувствуя никого больше.
Но все же остается факт:
в семье царя
играет какую-то роль…
темный человек, малограмотный, продажный.
На дачах Варавки поселились незнакомые люди со множеством крикливых детей; по утрам река звучно плескалась о берег и стены купальни;
в синеватой воде подпрыгивали, как пробки, головы людей, взмахивались
в воздух масляно блестевшие руки; вечерами
в лесу пели песни гимназисты и гимназистки, ежедневно,
в три часа, безгрудая, тощая барышня
в розовом платье и круглых,
темных очках
играла на пианино «Молитву девы», а
в четыре шла берегом на мельницу пить молоко, и по воде косо влачилась за нею розовая тень.
Бывало — зайдет солнце, прольются
в небесах огненные реки и — сгорят, ниспадет на бархатную зелень сада золотисто-красный пепел, потом всё вокруг ощутимо
темнеет, ширится, пухнет, облитое теплым сумраком, опускаются сытые солнцем листья, гнутся травы к земле, всё становится мягче, пышнее, тихонько дышит разными запахами, ласковыми, как музыка, — и музыка плывет издали, с поля:
играют зорю
в лагерях.
В Доме царствовала невозмутимая тишина, и
в темных стеклах окон только
играл бледный месяц.
Женя, которая все время пристально глядела на студента, весело и злобно
играя блестящими
темными глазами, вдруг захлопала
в ладоши.
Катались на лодках по Днепру, варили на той стороне реки,
в густом горько-пахучем лозняке, полевую кашу, купались мужчины и женщины поочередно —
в быстрой теплой воде, пили домашнюю запеканку, пели звучные малороссийские песни и вернулись
в город только поздним вечером, когда
темная бегучая широкая река так жутко и весело плескалась о борта их лодок,
играя отражениями звезд, серебряными зыбкими дорожками от электрических фонарей и кланяющимися огнями баканов.
Тут было пять или шесть женщин. Одна из них, по виду девочка лет четырнадцати, одетая пажом, с ногами
в розовом трико, сидела на коленях у Бек-Агамалова и
играла шнурами его аксельбантов. Другая, крупная блондинка,
в красной шелковой кофте и
темной юбке, с большим красивым напудренным лицом и круглыми черными широкими бровями, подошла к Ромашову.
Показалось Александрову, что он знал эту чудесную девушку давным-давно, может быть, тысячу лет назад, и теперь сразу вновь узнал ее всю и навсегда, и хотя бы прошли еще миллионы лет, он никогда не позабудет этой грациозной, воздушной фигуры со слегка склоненной головой, этого неповторяющегося, единственного «своего» лица с нежным и умным лбом под
темными каштаново-рыжими волосами, заплетенными
в корону, этих больших внимательных серых глаз, у которых раек был
в тончайшем мраморном узоре, и вокруг синих зрачков
играли крошечные золотые кристаллики, и этой чуть заметной ласковой улыбки на необыкновенных губах, такой совершенной формы, какую Александров видел только
в корпусе,
в рисовальном классе, когда, по указанию старого Шмелькова, он срисовывал с гипсового бюста одну из Венер.
Из-под
темных навислых бровей сверкал проницательный взгляд, а вокруг уст
играла приветливая улыбка, сквозь которую просвечивало то, что
в просторечии называется: себе на уме.
Вот уборная, оклеенная дешевенькими обоями по дощатой перегородке с неизбежным трюмо и не менее неизбежным букетом от подпоручика Папкова 2-го; вот сцена с закопченными, захватанными и скользкими от сырости декорациями; вот и она сама вертится на сцене, именно только вертится, воображая, что
играет; вот театральный зал, со сцены кажущийся таким нарядным, почти блестящим, а
в действительности убогий,
темный, с сборною мебелью и с ложами, обитыми обшарканным малиновым плисом.
Передонов стоял и ждал. Ему было грустно и страшно. Подумывал он убежать, да не решился и на это. Откуда-то очень издалека доносилась музыка: должно быть, предводителева дочь
играла на рояле. Слабые, нежные звуки лились
в вечернем тихом,
темном воздухе, наводили грусть, рождали сладкие мечты.
— Ничего другого не остается, — сказал Проктор. — Конечно, все поедем немедленно. Если приходишь на
темный рейд и слышишь, что бьет три склянки, ясно — торопиться некуда, но
в таком деле и я
играю ногами.
Проехав версты две, они очутились при въезде
в темный бор; дорога шла опушкою леса; среди частого кустарника, подобно огромным седым привидениям, угрюмо возвышались вековые сосны и ветвистые ели; на их исполинских вершинах, покрытых инеем,
играли первые лучи восходящего солнца, и длинные тени их, устилая всю дорогу, далеко ложились
в чистом поле.
Ни один, от старого до малого, не пройдет мимо реки или пруда, не поглядев, как гуляет вольная рыбка, и долго, не шевелясь, стоит иногда пешеход-крестьянин, спешивший куда-нибудь за нужным делом, забывает на время свою трудовую жизнь и, наклонясь над синим омутом, пристально смотрит
в темную глубь, любуясь на резвые движенья рыб, особенно, когда она
играет и плещется, как она, всплыв наверх, вдруг, крутым поворотом, погружается
в воду, плеснув хвостом и оставя вертящийся круг на поверхности, края которого, постепенно расширяясь, не вдруг сольются с спокойною гладью воды, или как она, одним только краешком спинного пера рассекая поверхность воды — стрелою пролетит прямо
в одну какую-нибудь сторону и следом за ней пробежит длинная струя, которая, разделяясь на две, представляет странную фигуру расходящегося треугольника…
Он сидел уже часа полтора, и воображение его
в это время рисовало московскую квартиру, московских друзей, лакея Петра, письменный стол; он с недоумением посматривал на
темные, неподвижные деревья, и ему казалось странным, что он живет теперь не на даче
в Сокольниках, а
в провинциальном городе,
в доме, мимо которого каждое утро и вечер прогоняют большое стадо и при этом поднимают страшные облака пыли и
играют на рожке.
Пепе не любит немцев, он живет идеями и настроениями улицы, площади и
темных лавочек, где свои люди пьют вино,
играют в карты и, читая газеты, говорят о политике.
Его всё занимает: цветы, густыми ручьями текущие по доброй земле, ящерицы среди лиловатых камней, птицы
в чеканной листве олив,
в малахитовом кружеве виноградника, рыбы
в темных садах на дне моря и форестьеры на узких, запутанных улицах города: толстый немец, с расковырянным шпагою лицом, англичанин, всегда напоминающий актера, который привык
играть роль мизантропа, американец, которому упрямо, но безуспешно хочется быть похожим на англичанина, и неподражаемый француз, шумный, как погремушка.
Эй, хлопче, не довелось тебе слышать, как
играл Опанас Швидкий, а теперь уж и не услышишь! Вот же и не хитрая штука бандура, а как она у знающего человека хорошо говорит. Бывало, пробежит по ней рукою, она ему все и скажет: как
темный бор
в непогоду шумит, и как ветер звенит
в пустой степи по бурьяну, и как сухая травинка шепчет на высокой козацкой могиле.
Она очень выросла, её чёрные кудри спустились до плеч,
тёмные глаза стали серьёзнее и больше, и — тоненькая, гибкая — она хорошо
играла роль хозяйки
в своей норе: собирала щепы на постройках, пробовала варить какие-то похлёбки и до полудня ходила с подоткнутым подолом, вся испачканная сажей, мокрая, озабоченная.
Бывало так: старик брал
в руки книгу, осторожно перебрасывал её ветхие страницы,
темными пальчиками гладил переплёт, тихонько улыбался, кивая головкой, и тогда казалось, что он ласкает книгу, как что-то живое,
играет с нею, точно с кошкой. Читая, он, подобно тому, как дядя Пётр с огнём горна, вёл с книгой тихую ворчливую беседу, губы его вздрагивали насмешливо, кивая головой, он бормотал...
В большом доме напротив, у инженера Должикова
играли на рояле. Начинало
темнеть, и на небе замигали звезды. Вот медленно, отвечая на поклоны, прошел отец
в старом цилиндре с широкими загнутыми вверх полями, под руку с сестрой.
К концу дня дождь перестал и ветер начал заметно стихать. Фон Корен уже помирился с мыслью, что ему сегодня не уехать, и сел
играть с Самойленком
в шахматы; но когда
стемнело, денщик доложил, что на море показались огни и что видели ракету.
— Дай бог тебе счастье, если ты веришь им обоим! — отвечала она, и рука ее
играла густыми кудрями беспечного юноши; а их лодка скользила неприметно вдоль по реке, оставляя белый змеистый след за собою между
темными волнами; весла, будто крылья черной птицы, махали по обеим сторонам их лодки; они оба сидели рядом, и по веслу было
в руке каждого; студеная влага с легким шумом всплескивала, порою озаряясь фосфорическим блеском; и потом уступала, оставляя быстрые круги, которые постепенно исчезали
в темноте; — на западе была еще красная черта, граница дня и ночи; зарница, как алмаз, отделялась на синем своде, и свежая роса уж падала на опустелый берег <Суры>; — мирные плаватели, посреди усыпленной природы, не думая о будущем, шутили меж собою; иногда Юрий каким-нибудь движением заставлял колебаться лодку, чтоб рассердить, испугать свою подругу; но она умела отомстить за это невинное коварство; неприметно гребла
в противную сторону, так что все его усилия делались тщетны, и челнок останавливался, вертелся… смех, ласки, детские опасения, всё так отзывалось чистотой души, что если б демон захотел искушать их, то не выбрал бы эту минуту...
Сытые лисята очень живы и резвы; они любят
играть и прыгать по лавкам, которые нарочно для того устроивают
в лисятнике; они весьма похожи на щенят-выборзков, только
в первом своем возрасте, покуда не сложились, покуда не распушились их хвосты и покуда бесцветные, молочные, как называют охотники, глаза их не загорелись тем фосфорическим блеском, от которого светятся они
в темную ночь и во всяком
темном месте.
Во всем этом обширном
темном пространстве свет резко проходил только золотистой продольной полоской между половинками драпировки, ниспадавшей под оркестром; он лучом врезывался
в тучный воздух, пропадал и снова появлялся на противоположном конце у выхода,
играя на позолоте и малиновом бархате средней ложи.
Лес осенью был еще красивее, чем летом:
темная зелень елей и пихт блестела особенной свежестью; трепетная осина, вся осыпанная желтыми и красными листьями, стояла точно во сне и тихо-тихо шелестела умиравшею листвой,
в которой червонным золотом
играли лучи осеннего солнца; какие-то птички весело перекликались по сторонам дороги; шальной заяц выскакивал из-за кустов, вставал на задние лапы и без оглядки летел к ближайшему лесу.
Катя сказала, что ни на что не похоже, как я остановилась на лучшем месте, и что я дурно
играла; но он сказал, что, напротив, я никогда так хорошо не
играла, как нынче, и стал ходить по комнатам, через залу
в темную гостиную и опять
в залу, всякий раз оглядываясь на меня и улыбаясь.
«Прощай, отец… дай руку мне;
Ты чувствуешь, моя
в огне…
Знай, этот пламень с юных дней
Таяся, жил
в груди моей;
Но ныне пищи нет ему,
И он прожег свою тюрьму
И возвратится вновь к тому,
Кто всем законной чередой
Дает страданье и покой…
Но что мне
в том? — пускай
в раю,
В святом, заоблачном краю
Мой дух найдет себе приют…
Увы! — за несколько минут
Между крутых и
темных скал,
Где я
в ребячестве
играл,
Я б рай и вечность променял…
Они
играют с полчаса
в карты, оба серьезны. Изредка произносят вполголоса: «крали, бордадым, мирю да под тебя, замирил, фоска, захаживай, крести, вини, буби…» Разбухшие
темные карты падают на стол, как блины.
Колдун-влюбленный предает себя
в руки
темных демонов,
играет с огнем: у семидесяти семи братьев, сидящих на столбе, он просит «стрелу, которая всех пыльчее и летчее, чтобы стрелить девицу
в левую титьку, легкие и печень».
Она как бы
играла перед ним
в ясные дни и задумывалась
в темные ночи; он жил с нею
в тесном союзе, чувствуя душу этого близкого ему существа с ее постоянными таинственными изменами и яркими красками.
Вечером, когда уже при свечах мы все
в зале банк метали, — входит наш комиссионер и
играть не стал, но говорит: «я болен еще», и прямо прошел на веранду, где
в сумраке небес, на плитах, сидела кукона — и вдруг оба с нею за густым хмелем скрылись и исчезли
в темной тени. Фоблаз не утерпел, выскочил, а они уже преавантажно вдвоем на плотике через заливчик плывут к островку… На его же глазах переплыли и скрылись…
Сверху был виден череп с коротко остриженными волосами, угловатый и большой, согнутая спина, длинные руки. Из-под челнока бесшумно разбегались тонкие струйки,
играя поплавками удочек. Дальше по течению эти струйки прятались, и вода, спокойная, гладкая, отражала
в тёмном блеске своём жёлтые бугры берега, бедно одетые кустами верб.
Мы
играли в крокет и lown-tennis, потом, когда
потемнело, долго ужинали, и Лида опять говорила о школах и о Балагине, который забрал
в свои руки весь уезд.
Герасим не мог их слышать, не мог он слышать также чуткого ночного шушукания деревьев, мимо которых его проносили сильные его ноги; но он чувствовал знакомый запах поспевающей ржи, которым так и веяло с
темных полей, чувствовал, как ветер, летевший к нему навстречу, — ветер с родины, — ласково ударял
в его лицо,
играл в его волосах и бороде; видел перед собою белеющую дорогу — дорогу домой, прямую, как стрела; видел
в небе несчетные звезды, светившие его путь, и, как лев, выступал сильно и бодро, так что когда восходящее солнце озарило своими влажно-красными лучами только что расходившегося молодца, между Москвой и им легло уже тридцать пять верст…
Встал Патап Максимыч, к окну подошел. Ночь
темная, небо черное, пó небу все звезды, звезды — счету им нет. Тихо мерцают, будто
играют в бесконечной своей высоте. Задумчиво глядит Патап Максимыч то
в темную даль, то
в звездное небо. Глубоко вздохнув, обратился к Аксинье Захаровне...
В церкви трезвонили. С паперти медленно спускалась густая толпа, которой, казалось, и конца не было. Из толпы высились ветхие хоругви и
темный крест, предшествовавшие крестному ходу. Солнце весело
играло на ризах духовенства, а образ божьей матери испускал от себя ослепительные лучи…
И жадно, настороженно вглядывается Ницше
в темную глубину своей души и старается разглядеть того таинственного «Самого», который, как игрушками, капризно
играет его мыслями и исканиями, и
в ничто обращает трудную и мучительную работу ума. Вот он, этот «Сам», великий разум тела, неведомый, слепой повелитель, обративший наше «я»
в своего раба.
Ну, произошел наконец разговор… После ужина Вера с Лидой
играли в четыре руки какой-то испанский танец Сарасате. Я сидел
в гостиной, потом вышел на балкон. Наташа стояла, прислонясь к решетке, и смотрела
в сад. Ночь была безлунная и звездная, из
темной чащи несло росою. Я остановился
в дверях и закурил папиросу.
Яков весь день
играл на скрипке; когда же совсем
стемнело, взял книжку,
в которую каждый день записывал свои убытки, и от скуки стал подводить годовой итог.
Наконец он встал уходить. Александра Михайловна проводила его до выхода, воротилась и села к окну. Смутные мысли тупо шевелились
в мозгу. Она не старалась их поймать и с угрюмою, бездумною сосредоточенностью смотрела
в окно.
Темнело.
В комнату сходились жильцы, за перегородкою пьяные водопроводчики
играли на гармонике. Александра Михайловна надела на голову платочек и вышла на улицу.
Игра на скрипке и обратила на него внимание графа, который тоже был музыкант, и притом очень неплохой музыкант. Граф
играл на скрипке
в темной комнате, примыкавшей к его кабинету, который был тоже полутемен, потому что окна его были заслонены деревьями и кроме того заставлены рамками, на которых была натянута темно-зеленая марли.
Она счастливо вздохнула. У меня сердце стучало все сильнее. Я смотрел на нее. На серебристом фоне окна рисовались плечи, свет лампы
играл искрами на серебряном поясе, и черная юбка облегала бедра. Со смертью и тишиною мутно мешалось молодое, стройное тело. Оно дышит жизнью, а каждую минуту может перейти
в смерть. И эта осененная смертью жизнь сияла, как живая белизна тела
в темном подземелье.
Это значило, что Канкрин встал, умылся и, вместо утренней молитвы,
играет в своей
темной уборной.
Я вспомнила слова нашего «маэстро»: «Театр должен оздоравливать толпу, их тело и душу, наглядно, на примерах показывать ей лучшие стороны жизни и порицать пороки… Давать бедным, усталым и измученным людям часы радости, покоя и сладостного отдыха от труда». И при виде этой
темной толпы бедно одетых людей
в моей душе поднималось и вырастало желание
играть для них, и для них только.